– А ничего! Тебя-то они, мигни только, до крепости наруках донесут! Если дорогою насмерть не зацелуют!..

Славомир был младшим из братьев, но и ему достало моихневнятных речей – понял всё. Он прищурился, усмешка стала недоброй. Голубачто-то сообразила, метнулась поднять свой поясок, который я бросила. Славомир поспелпрежде неё. Намотал на кулак пёструю шерстяную плетёнку, кивнул мне:

– Пошли.

Голуба тихонько завыла и поползла за ним на коленях.Славомир её оттолкнул. Я посмотрела, как она путалась в длинном подоле, итотчас представила: вот строгий отец её спросит, где поясок, кто развязал.Срам, не отмоешься. Пустить распоясанную, это не хуже, чем если бы мне срезаликосу. А за что? Ну, умишка нету понять, что пришла я сюда не ради чужих женихови уж меньше всего хотела её, Голубу, сгонять с чьих-то колен… Ой мне! Состороны ведь всё так и казалось. Ещё я подумала: хорошо отдарю её мать задобрую ласку, за вкусный кисель… Я взмолилась:

– Оставил бы, Славомир…

Он выдернул руку и от души меня изругал, срывая досаду, номне уже что-то подсказывало – уступит. Ещё пошумит и уступит, мужчины, онитаковы. Ему, кметю, гневаться на неразумную девку, на девку ревнивую?..

Даже Мстивоя, случалось, уламывали терпеливые, а Славомирбыл моложе и несравнимо добрей. И вышло по моему хотению. Он запустил в Голубукушачком, едва не попав ей прясленем по лбу. Она сцапала брошенное на лету, ивсе слёзы тотчас просохли. Послушать бы, что станут врать дома, особенно та, срасквашенным носом… Ладно, как-нибудь вывернутся. Небось не впервой.

Нет, я действительно не боялась всех четырёх. Не подоспейСлавомир, управилась бы одна. Но… подоспел ведь, и шёл по правую руку, и ятеперь знала, какими глазами глядели на мир другие девчонки, когда свирепыепарни вели их до дому после честных бесед. Из-за такой спины можно языкпоказать хоть целой деревне. Я этого делать, конечно, не собиралась, новсё-таки…

Когда в сумеречном небе стала видна чёрная крепость,Славомир вдруг остановился:

– Дурень я, и ты не умней! Надо было хоть кисточку спояса срезать, чтоб вперёд не проказила.

Благородства мне недостало.

– В кисточке той пряслень тяжёленький впутан…

Я сразу пожалела о произнесённом – он снова взъярился:

– Пряслень? Она что, и тебя им?..

С него будет вернуться и доказнить. Я поспешно соврала:заметила, мол, когда Голубу порола. Моих синяков он не увидит. Поверил ли, я незнаю. Но допытываться не стал.

– Утрись! – молвил сердито. – Вымазалась,Домовой испугается, не признает!

Я поспешно утёрлась. Варяг придирчиво оглядел меня вгустевших потёмках, нашёл пятнышко на щеке, стал стирать его пальцем. Долгостирал. Я бы вымыться за это время успела.

Блуд ещё спал, когда мы вернулись. Разбуженный, завозился налавке, устраиваясь для еды. Я видела, ему было страшно. Последнее время егосгибало вдвое даже от хлеба. Впрочем, воину случалось терпеть, когда по живомурвали повязки. Он превозмог себя и зачерпнул киселя. Посидел, оглядываясь, сполным ртом, потом всё-таки проглотил. Зачерпнул ещё. И ещё.

– Хватит, – сказал мой наставник. – Потом,если нутро примет.

Блуд испуганно выронил ложку и схватился за живот. Оттолчков сердца вздрагивали его руки, лицо напряглось, обтянутое кожей, надверхней губою выступил пот. Он ждал дурноты и кромешной муки, которая сноваскрутит его в дрожащий комок. Мгновения шли, Блуд сидел неподвижно, состановившимися глазами. Потом как будто стала рассеиваться темнота. Онвздохнул и без сил повалился навзничь на лавку. После он рассказывал, чтоощутил-таки внутри знакомую тяжесть, предвестницу боли. Но боль не воскресла.Он поднял тощую руку и прикрыл локтем лицо, чтобы мы не видели глаз.

Старый Хаген на радостях долго бранил Блуда за строптивыйнрав, за гордую скрытность. Блуд слушал ворчание старика блаженно, какколыбельную. Так и заснул, убаюканный, объевшийся и усталый.

Ещё долго ему делалось то хуже, то лучше. Было и так, что мыв отчаянии думали – вернулась болезнь. Потом Блуд попробовал встать. И храбродоковылял сам до задка. Он уже и не чаял когда-нибудь дойти туда своими ногамии смотрел вокруг, точно впервые. Поход в два конца через двор был путешествиемпаче бега сюда из Нового Града.

Месяц берёзозол только-только родился, снег лежал крепко ине собирался сходить, но с крыш лилось, солнце слепило. Блуд не пошёл обратно вдымную избу, уселся отдыхать на крылечке. Он сказал:

– Не надо меня больше стеречь. Не умру теперь.

У тёплой стены в меховой безрукавке было как раз.

Он прислонился к брёвнам спиной, зажмурил глаза. Есть люди,которые нипочём не терпят заботы, пока вконец не прижмёт. А чуть отпустило, иснова не подойдёшь. Я подумала почти неприязненно, что такие мне никогда особоне нравились, надо уметь принимать добро с благодарностью, не только дарить…Пока я стояла и думала, Блуд сощурился против солнца и неверным голосом, тихопризнался:

– Слышала, Бренн сказал, я ему нужен… вот если бы онтого не сказал…

Пискнула подсохшая дверь, из дому вышла Велета. Следом заней появился мой побратим. Он нёс лыжи Велеты и свои собственные, но я незаметила и обрадовалась:

– Пойдём к родничку? Блуд меня отпустил.

Я порядочно засиделась с больным, ноги просились побегать.Но Велета оглянулась на Яруна и покраснела, как мухомор. Даже взялась отсмущения совсем такими же пятнами. Еле выговорила:

– Меня… Ярун… мы с ним… пока ты…

Да. Не дивно: когда появляются пригожие, разговорчивыеребята вроде Яруна, былые подружки в счёт не идут. Язык мой ядовитый, змеиныйповернулся ужалить.

– А брат разрешил?

– Разрешил! – ответил гордо Ярун. Я пожала плечамии ушла от них в избу. Мне надо было ещё стирать три грязных рубахи: свою,Хагена и Блуда.

Я стояла на коленях у проруби, отжимая последнюювыполосканную сорочку, и мне было невесело. Велета? Да что Велета. Весеннемуручейку не прикажешь снова стать снегом, так уж заведено. Я дивилась больше неей, а побратиму. Младшим кметям Велета была сестрой, старшим – дочерью. Авоеводе немилостивому – сестрой и дочерью сразу. Что скажет, прознав?

От Блуда я не дождусь благодарности. Ещё немножко окрепнет иснова станет злословить. Не вспомнит, как я ходила за киселём. Или вспомнит дапосмеётся. Он ведь жить стал не потому, что Хаген лечил и мы с Яруном сидели, атолько ради вождя, сказавшего – этот воин мне нужен. Я вздохнула. Может, иправильно. Мне вот, бескрылой, никто такого не скажет. Я никому не нужна так,чтобы не могли обойтись. Я склонилась над прорубью и усмехнулась. Стащи менявот сейчас Хозяин Морской в зелёную воду, под ноздреватые льды, – ктоследом кинется оттого, что стало незачем жить? А никто: ни Блуд, ни Ярун, ниТот, кого я всегда жду…